Огонь обрёл голос. Он пел, кричал, шипел, хрипел, метясь в безумном танце. Ему не надо много, лишь небо низкое ночи, чтобы дотянуться, лишь холодная земля, чтобы согреть её, и воздух. Много-много ветра, поющего свою песню, которую пламя подхватывает. Из темноты когда-то в начале Вселенной, родился огонь, а с ним – небо и земля, и так Хаос стал Жизнью. И каждый огонь, рождённый на земле или в небесах, хранит в себе мечту о созидании, даже тогда, когда его неукротимые танцы превращают в пыль и пепел всё сущее.  Огонь живой, он смотрит на тебя, вглядывается в душу, и если ты умеешь смотреть и видеть, как он, он согреет и осветит не только тело твоё, но и сердце, мысли и грёзы.
Лишь Адов Огонь смотрит глазами злыми и упрямыми. Он рожден от искры магии, но он не умрёт, когда искра эта иссякнет. Он не умрёт, пока есть земля и небо, пока есть то, что ещё может обратиться в пыль и прах. О, этот огонь не ведает почтения перед тем, кто его создал. Он не боится воды, и потому слёзы обжигаемого неба его не тронут. Он сам рождает бурю, и ему нет нужды звать на помощь ветер. Кто был тот безумец, что создал это чудовище и полюбил его?

Мелкий моросящий дождь превращался в туман над куполом ревущего огня, а размокшая глина под ногами превращалась в закалённый терракот. Человек стоял посреди беснующихся языков пламени, но они его не трогали, не потому, что признавали господином, а потому что не видели. Магия текла с кончиков пальцев и, впитываясь в землю, питала пламя и звенящие от натуги щиты. Маг стоял, закрыв глаза, на висках бились тонкие жилки, челюсти  были судорожно сведены. Всё его существо было подчинено одной только мысли – не сдаться, не позволить рукотворной стихии, этому чудовищу, взять верх. Амикус не создавал души для Адова Огня, но он был одним из тех безумцев, кто полюбил его.
Пламя утихало, его рёв перешёл в тихую музыку колыбельных, обманчиво ласковую. Но огонь засыпал сам, его окутывала другая магия. Она обещала, как маленькому ребёнку, новые танцы и новые игры, если только сейчас он затихнет и скроется, уйдёт в горячую землю. Последний язычок дрогнул и исчез, оставив мага на выжженном поле одного.
Что-то горячее и жесткое коснулось колен. Амикус открыл глаза. Он стоял на коленях на земле, укрытой тонким слоем пепла, уже превращающегося в чёрную кашу. Дождь усилился, будто стремился смыть скорее копоть. Измученный своей борьбой, человека подставил обожженное лицо холодным каплям. Серый небосвод дёрнулся и стал светлее – рухнул купол защитных чар.
- Четыре минуты. Жалкая попытка, - неумолимый, непреклонный Антонин Долохов равнодушно захлопнул серебряную крышку хронометра. Амикус перевёл на него взгляд. Железный старик ничуть не изменился. Разве что только трость с тяжёлым набалдашником в виде ястребиной головы новое приобретение, как и необходимость ею пользоваться. – Четыре минуты, и ты уже слаб на столько, что стоишь на коленях. А ведь тебя никто силой не ставил.
- Я становлюсь слишком стар для этого, - Амикус попытался усмехнуться, но вместо этого едва не закашлялся, глотнув много холодного воздуха. Сердце всё ещё бешено стучало в груди, и этот пульс отдавался в голове.
- Ерунда. Тебе надо прожить ещё тридцать лет, чтобы получить право на эти слова, - Антонин протянул руку и легонько стукнул кончиком трости по ноге ученика, будто имел дело с жеребцом, а не с человеком. – Поднимайся.
- Я не могу больше, - последовал глухой ответ. Или не ответ. Амикус сам не знал, к чему отнести эти слова. К колотящемуся сердцу и ноющим мышцам, или к глухим бессонным ночам в стане оборотней, а может к Алекто, которая ещё совсем недавно была на краю могилы. Эти слова могли бы быть адресованы самой Судьбе, которая насмехалась, как капризная девчонка, возвращая с того света друзей и едва не отбирая последнего родного человека.
- Через «не могу». Вставай. Однажды ты скажешь мне за это спасибо, - Долохов повернулся и пошёл прочь от выжженной поляны, прихрамывая на правую ногу и выискивая в мокрой земле твёрдую опору для трости.
- Ты мне это говорил. Двадцать лет назад говорил, - тихо произнёс Амикус, поднимаясь с земли. Антонин услышал.
- И? – он даже не обернулся.
- Спасибо.
Тоже очень тихо. Но Долохов услышал и это.